Сергей Юшкевич: интервью

Любовь – это для сильных людей

В театре «Современник» в рамках лаборатории «Хочу как О.Н.» состоялась премьера спектакля Гульназ Балпеисовой «Случайные встречи». В основу легли тексты Ивана Бунина: две новеллы цикла «Темные аллеи» – «В Париже» и «Мадрид», рассказы «Солнечный удар», «Ида», «Памятный бал», а также фрагменты «Окаянных дней». Одну из главных ролей сыграл заслуженный артист России Сергей Юшкевич. О том, почему внимание может ранить так же, как невнимание, что такое солнечный удар и чего не хватает современному театру, актер рассказал в интервью.

– Правда, что именно вы предположили кандидатуру Гульназ Балпеисовой для участия в Лаборатории?

– Да. Дело в том, что я влюблен в некоторые спектакли Гульназ, которые она делала в Театре Вахтангова – и в «Фрекен Жюли», и «В Париже». Честно сказать, я даже пытался познакомить Гульназ с Галиной Борисовной Волчек. Но, к сожалению, она уже плохо себя чувствовала и не смогла найти времени, хотя много о Гульназ слышала. Жаль, что их встреча так и не состоялась. А когда Галины Борисовны не стало, и наш директор Юрий Борисович Кравец объявил у себя в кабинете период открытых дверей, я сразу обратился с просьбой обратить внимание на Гульназ. И, слава Богу, он откликнулся. На мой взгляд, она лучшая из всех учеников Римаса Владимировича Туминаса.

– Считается, что режиссёр – мужская профессия. Вам комфортно существовать под женским началом?

– Я всегда иду по сути. Если режиссер интересен в своем поиске, в своих предложениях, то я с радостью буду следовать за ним, и мне не важно мужчина это или женщина. И, само собой, я не считаю, что режиссура – это мужская история. Во-первых, в моей жизни была Галина Борисовна Волчек – фантастическая личность в театральном мире. Во-вторых, я двенадцать лет проработал в театре-студии «Человек» у Людмила Романовны Рошкован, просто режиссера от Бога. Ее спектакли «Ночные бдения», «Фандо и Лис», «Зигзаги» – это было невероятно мощно, аналогов и нет нигде в мире. Так вот, Гульназ из этой же плеяды неистовых. То, как она комментирует текст, жизненные ситуации, показывает, какой она большой человек, насколько она подлинная, глубокая, кипучая. Ее энергия лавой растекается по сцене. Не представляете, какие страсти у нас кипели на репетициях. Но каждая была для меня праздником. Я даже порой думал, что мне не так важен результат.

– Вы получали предложения из разных театров, но всем говорили: «Пока жива Галина Борисовна, об этом не может быть и речи». Что было в ней для вас самым дорогим?

– Что я могу ответить? Все. Это была любовь с первого взгляда, которая продолжалась более двадцати лет. Мало кто при таком таланте обладает еще и такой искренностью, открытостью. Она всегда была заинтересована в нас, ценила то, что мы делаем. А потому каждый раз открывалось нечто важное. Когда Галина Борисовна была в зале, то я выходил на сцену, как на фронт. Биться за замысел, за автора, за то, что она сделала, за театр «Современник», за его репутацию. Так было с Чеховым, с Ремарком, с «Врагами», которых она очень любила. Ради нее стоило стоять насмерть. И это очень стимулирует, когда есть ради кого.

– Насколько трудно театру существовать без художественного руководителя?

– Очень сложно. А главное, по сравнению с ней многие в нынешнем театральном мире просто мыши. Конечно, все мы маленькие, но важен рост ежедневный, ежесекундный. Когда видишь устремление, готовность принять ответственность за происходящее, чувствешь, что человек дорожит отношениями, местом, куда пришел, становится значительно легче. Понимаешь, что ты в этой битве не один. Вас много и вы заряжены на добрые дела. Тем важнее, что сейчас наше руководство поверило и в Гульназ, и в Лейлу Абуль-аль-Кишек, которой только предстоит представить свою историю в рамках «Лаборатории». Так что, может быть, у нас все будет хорошо или хотя бы не так плохо. Главное – это уметь слышать друг друга, это основная проблема в человеческом обществе, не только в театре. Надо уметь дорожить друг другом. Когда эти вещи исчезают, жизнь теряет смысл. А когда есть понимание, уважение, увлеченность одним делом, ситуация перестает быть безвыходной.

– Мир Бунина по нынешним меркам может показаться в чем-то сексистским. В тексте «В Париже» есть такая фраза: «Вода портит вино так же, как повозка дорогу и как женщина душу»

– Ну вы же раните нас. И своим вниманием, и невниманием. Это всегда боль.

– А разве может ранить внимание?

– Когда женщина, в которую влюблен, обращает на тебя внимание, нужно этому соответствовать. Начинаешь душевно работать над собой, а это бывает невыносимо. А если не обращает внимание, то это просто пулевое ранение, с которым надо как-то жить. Любовь – это вообще для сильных, для бесстрашных, для тех, кто готов на жертвы. Например, мы с женой взрослые люди. И я понимаю, что дальше будет только хуже, даже просто с точки зрения старения организма. Да и по характеру мы легче не становимся. Раздражаемся. Но люблю-то я ее. Я ей безмерно благодарен за прожитые годы, за детей, которые она мне подарила. Я вообще заметил, что есть большая разница между теми, кто долго в браке, и одиночками, между теми, у кого есть дети, и теми, у кого нет. Потому что степень ответственности совсем иная. Мы с женой 24 года вместе, как я в театре, и это бесконечный труд и огромная ответственность друг перед другом. Иногда мы ей не соответствуем, в нас искрит что-то. Но счастье в том, что мы хотим продолжать этот путь, наводим мосты, договариваемся. Чтобы я ни делал, я сто раз все взвешу, потому что есть Лена, есть дети. Думать о ком-то еще кроме себя – это невероятное счастье и тяжелейшая ноша. У нас, например, есть еще три кота. И тоже целая история. Есть масса обстоятельств, которые обязывают. Отношения с женой. Мамой. Профессией. Ответственность перед соплеменниками. Даже просто гуляя по Чистым прудам, как-то относишься к тем, кто идет рядом. Обязательства по-хорошему есть даже перед светофором.

– Одна часть спектакля – «Солнечный удар». Как-то в интервью вы сказали, что ваша встреча с женой была настоящим солнечным ударом. Как это ощущается?

– Как истина в последней инстанции. Это озарение. До этого со мной такого никогда не происходило. Я влюблялся, было много разных отношений. Но вот так, чтобы увидеть женщину и почувствовать, что хочешь с ней детей, хочешь с ней состариться и умереть рядом лет через сто – нет. А тут понимаешь: это человек из твоей жизни, твоя вторая половина. По крайней мере тебе очень хочется, чтобы так было. Другое дело, что это твоя точка зрения. Ее могут не разделить при более близком общении. К счастью – у нас случилось.

– Почему в литературе, в театре редко встретишь счастливую любовь?

– Я не знаю, есть ли в принципе счастливые истории. Все проходят свои испытания на прочность, даже те, кто прожил вместе семьдесят лет. Если поговорить с каждым по отдельности, выяснится, что были эпизоды, когда казалось – вот-вот и все рухнет. Просто люди сделали все, чтобы отношения сохранить. Счастья абсолютного не бывает ни у кого и никогда. По-настоящему мы счастливы, если взять жизнь за 100%, примерно в 3-5%. Мы лишь тянемся к счастью. А дальше – это путь, поиск. И это тоже счастье – искать и найти. И не всем это дается, кто-то не так и не там ищет. Но если ты этого по-настоящему хочешь, нуждаешься в этом, счастье обязательно заглянет. И может быть, даже останется. Если ты будешь этого достоин.

– Счастье без любви возможно?

– Для меня нет. Для меня даже профессия без любви немыслима. Я должен любить партнеров. Если нет чего-то человеческого, то и результат вряд ли будет достойным. Есть категория людей, с которыми я никогда не буду ни работать, ни даже репетировать. Все только по любви. У меня все спектакли идут много-много лет: «Три товарища» – 24 года, «Три сестры» – 22, «Враги. История любви» – 13 лет. То, что я сейчас выпустил «Гамлета» в театре Моссовета и «Случайные встречи» в «Современнике» – большая удача, так как оба спектакля можно играть долгие годы. Для меня нет просто ценности выхода на сцену. Хочется делать что-то, чем сам восхищаешься, когда ходишь в театр или в кино. Бывает смотришь спектакль, он вызывает у тебя крайнюю степень уважения и восхищения, хочется испытывать нечто похожее от своих работ. Я имею в виду от спектаклей, в которых занят. Я далек от тщеславия, для меня никогда не имело значение сыграть большую или маленькую роль, если это тот самый спектакль. Если я верю в задумку, то готов выдать даже с «кушать подано». Как говорил Черчилль, мне в жизни много не надо, достаточно самого лучшего. Вот то, что Гульназ сделала с текстами Бунина, – для меня лучшее.

– Ваш Клавдий в «Гамлете» Евгения Жозефовича Марчелли буквально слеплен воедино с Гертрудой. Мне показалось, что единственное, что им движет – это любовь к ней?

– Это была идея фикс Евгения Марчелли. Он и сам пребывает в состоянии абсолютной влюблённости, а потому весь переполнен этим чувством. И ему хотелось показать Гертруду и Клавдия не негодяями, которые убили кого-то с целью отобрать страну, а бесконечно влюбленными в друг друга людьми. Все остальное для них, по сути, не имеет значения.

– Как вы для себя отвечаете на вопрос, убил ли он брата?

– У Шекспира есть сцена, где Клавдий в соборе признается в убийстве. У нас ее нет. Мы склонялись к тому, что убийства не было. Нельзя же всерьез принимать в качестве свидетеля призрака. Это все равно как я бы пришел к Марчелли и сказал: «Слушай, я не буду у тебя играть, потому что встретил в коридоре тень Галины Борисовны Волчек, которая мне посоветовала ни в коем случае не репетировать Клавдия». Все сразу скажут, что Юшкевич сошел с ума. Так почему же надо принимать на веру то, что несет призрак? Это близко к тому, как сегодня распускают фейки. Учитывая технологии, сегодня сделать вброс про любого из нас проще простого. Можно сфабриковать голос, настроить картинку. Огромное поле для манипуляций. Марчелли же и сам попал в очень непростую, как сейчас говорят, токсичную ситуацию, когда возглавил театр имени Моссовета. Сколько против него было выплеснуто яда, лжи, как его полощут телеграм-каналы. И весь вопрос в нашей готовности поверить. И тут для Марчелли очень важна тема, что Гамлет – этот молодой организм, который так отравлен ненавистью, злобой, неприятием, что этим убивает все вокруг, в том числе и самого себя. Его можно назвать в какой-то степени террористом. Он словно ядовитая бомба, взрыв которой уничтожит всех и вся. Быть может, не хватило более сильного финала, мы об этом спорили. При этом Гамлета можно понять. Когда жизнь радикально меняется – это тяжело пережить и трудно принять. Мы в «Современнике» пршли нечто подобное.

– Вы как-то сказали, что в современном театре темы интересные, но не те люди за них берутся. Чего сегодня не хватает на сцене?

– Предельной ответственности перед всяк входящим. Мне всегда очень грустно, когда я прихожу и вижу, что артистам по барабану, зачем они выходят на сцену, кто сидит перед ними в зале. Человек должен выходить из театра с желанием вернуться. Иначе зачем он потратил деньги, время? Просто чтобы ему что-то показали обыденное, рутинное, сделанное за зарплату? В рамках вечности наша жизнь – секунда. Мы живем как бабочки, а может быть даже меньше. А потому так важно пытаться хоть что-то понять про эту жизнь. Театр для этого и нужен. Причем и тому, кто в него ходит, и тому, кто в нем служит. И когда на сцене идет поиск смысла, то всегда чувствуешь на генетическом, интуитивном уровне, что сегодня не просто еще один день и что эта встреча неслучайна.