Сергея Юшкевича никак нельзя назвать модным актером. Однако это обстоятельство ничуть не умаляет его профессиональных достоинств, а быть может, даже подчеркивает их. Потому что при почти полусотни киноролей (пусть не всегда центральных, хотя, как правило, значимых — «Тоталитарный роман», «Олигарх», «Каменская», «Красная капелла», «Человек войны») и десятке серьезных театральных работ («Три товарища», «Три сестры», «Бесы», «Играем ... Шиллера!», «Ромео и Джульетта») он сумел не примелькаться, не надоесть зрителю и при этом зацепить его, запасть ему в душу.
— Какие причины побудили вас пойти в артисты?
— Я родом с Западной Украины. У нас во Дворце пионеров занимались самые красивые девочки в городе. Я влюбился в одну из них и из-за этого стал посещать занятия. Играл во всех спектаклях и делал это с удовольствием. В результате девочка выбрала другого, а я настолько глубоко нырнул в актерское дело, что решил развивать в себе эти способности дальше.
— Вы поступали как большинство абитуриентов — сразу во все театральные училища?
— Да. Я поступал после армии и у меня был уже критический возраст — принимали только до двадцати трех лет. Мне нельзя было рисковать. И я прошел сразу в три вуза: во МХАТ, в ГИТИС и в Щукинское училище.
— Почему в результате выбрали именно «Щуку»?
— Она мне всегда была ближе и по своему духу, и по своим педагогам. Но к тому времени я уже был зачислен на курс Касаткиной в ГИТИС — там конкурс закончился на несколько дней раньше. Документы я забирал со скандалом. Когда в деканате мне швырнули бумаги прямо в лицо, я понял, что правильно делаю, что ухожу отсюда. И потом, меня всегда удивляло, что в ГИТИС мог зайти любой человек с улицы и гулять по этажам. Вот в Щуку чужому попасть нельзя. И мне это нравилось: получалось некое закрытое заведение. К тому же, Щукинское училище — рекордсмен по количеству звезд-выпускников.
— Во время учебы не возникало никаких проблем?
— Случилось так, что я на три месяца ушел из училища.
— Сами? Почему?
— У меня была неразделенная любовь к моей однокурснице. То есть вначале любовь была обоюдной, но потом девушка ушла к более обеспеченному человеку. Я так дико переживал, что не мог ее видеть каждый день на занятиях. Поэтому и решил навсегда уйти из училища. Чтобы меня никто не нашел, выехал из общежития и стал жить у друга. Но Альберт Григорьич Буров, мой мастер, и Владимир Абрамович Этуш стали обзванивать всю Москву. И Буров передал через кого-то, что хочет со мной увидеться. В результате меня уговорили участвовать в дипломном спектакле, но при этом не посещать занятий. И я согласился.
— Но диплом вы все-таки получили?
— Да, потому что мне стало стыдно перед педагогами. Они мне говорили: «Сережа, возвращайся». А я: «Нет и все». И ведь как у них терпения хватило, настойчивости? Могли бы сказать: «Ну, ушел и ушел. Мало ли что. Может, не хочет больше быть: артистом». Но в Щуке существует родительское отношение к студентам. Они волновались: парень один в Москве, родители далеко. Их человеческие переживания и чаяния оказались для меня очень ценны. И я сказал себе: «Ну кто ты? Песчинка! Какое ты имеешь право себя так вести?» Я одумался и написал заявление о восстановлении в училище. И Этуш подписал его.
— Вам сложно было привыкнуть к московской жизни?
— Я до сих пор не могу к ней привыкнуть. Из-за хаоса, количества людей, машин. Из-за бардака, которого нет в провинции. Ведь Черновцы, откуда я родом, — маленький и очень тихий город. Причем он практически европейский, потому что только в 40-м году попал в состав Советского союза. А до этого там были австро-венгры, немцы, румыны, поляки, Там мощеные улицы, красивые особняки. И люди там видят друг друга. А здесь никто никого не видит. Здесь люди работают и спят. Спят и работают. На жизнь это мало похоже. У каждого масса обязанностей. Москва — очень амбициозный город. И если ты здесь что-то проспал, то прогорел.
— Про вас вряд ли можно сказать, что вы что-то проспали. Даже в самый сложный для кинематографа период сумели попасть на большой экран. Как вам это удалось?
— Это случилось благодаря замечательной актрисе Ольге Владимировне Волковой, которую я очень люблю. Она часто приходила к нам в училище на репетиции. И когда начали искать одного из основных персонажей в фильм «Колечко золотое, букет из алых роз», по повести Чехова «В овраге», то она предложила режиссеру Долинину попробовать меня. Можно сказать, что и вторая моя работа — в фильме «Тоталитарный роман» — случилась тоже благодаря Волковой. Режиссером этой картины стал продюсер «Колечка...» Слава Сорокин.
— В отличие от многих актеров, существующих в рамках одного амплуа, вы играете разноплановые роли.
— И с удовольствием это делаю. Я очень люблю меняться в образе, особенно на уровне ментальности. Допустим, сначала я сыграл в «Красной капелле» русского разведчика, а потом — нациста в «Человеке войны». Хотелось бы сыграть трансвестита или бомжа.
— Трансвестита?! Может уже и предложения были?
— Именно таких не было, но «голубого» сыграть предлагали. Правда, вопрос режиссера заставил меня отказаться от этой роли. Он спросил: «Насколько глубоко и далеко вы можете зайти в своем образе, если этого требует профессия». Я на него посмотрел, и мне стало неприятно.
— И что вы ответили?
— Понимаете, когда задается такой вопрос, то понятно, что человеку интересно понаблюдать за тобой, как за зверушкой. При профессиональном подходе человек говорит: «Не волнуйся, мы дальше, чем нужно, не зайдем». А тут вопрос звучит вроде как «А не могли бы вы в натуре трахнуться?» И я подумал, уж не порнушку ли он снимает. Можно ведь арендовать офис на Мосфильме и снимать, что хочешь. И я сказал, что в профессии могу зайти достаточно глубоко. Я понимаю, что для такой роли нужно что-то искать, каких-то бесов в себе. Но я должен знать, для чего это нужно. Если там должны были быть какие-то откровенные сцены с мужчиной, то это мне совершенно не близко. Этого не может быть, потому что не может быть никогда. В общем, я стал себя вести несколько агрессивно, и контакт был разрушен.
— Вы почти семь лет отработали в Театре имени Маяковского, прежде чем перешли в «Современник». Что повлияло на это решение?
— В Театре имени Маяковского была жуткая организация. Полупустые залы даже на премьерах. И это очень угнетало. Я говорит администрации про малую сцену: «Вы видите, что сто человек из возможных четырех сотен аплодируют стоя. Почему их хотя бы не двести-триста?» Но в Маяковке всегда находили причины: «Майские праздники, дачи, Новый год, детей готовят к школе и так далее» И только попав в «Современник», я понял, что нет никаких дач, майских праздников и Нового года. Мы работаем до шестого августа и у нас битком набит зал на всех спектаклях. И дело не в брэнде «Современника», хотя он имеет значение. Ведь театр имени Маяковского тоже хорошо знают: там масса любимых артистов и есть хорошие спектакли.
— Но разве заполняемость зала — это не результат работы актеров и режиссеров?
— Нет. Это вопрос работы администрации. В «Современнике», как в любом другом театре, есть неудачные спектакли. Но и на них всегда аншлаг. Это просто хорошая организация. А задача артистов — не разочаровать людей, которых привели администраторы.
— И все же, если говорить именно о «Современнике», то он популярен у зрителя в немалой степени благодаря грамотной репертуарной политике.
— Это фантастика, что Галина Борисовна Волчек ведет такую политику. Хотя есть эксперименты, которые я вообще не воспринимаю, одни режиссеры мне близки, другие -нет. Но каждый из них приносит свой мир, свое представление о спектакле, об авторе. И это дает очень интересный опыт и артистам, и зрителям. А тут и Волчек, и Чусова, и Серебренников, и Вайда, и Коляда. Их постановки расширяют диапазон театра. Хотя артисты в Маяковке мне ближе, чем в «Современнике», потому что они по-человечески теплее. В «Современнике» все артисты немного ежики. И сам театр жестче и сложнее.
— В «Современнике» вам посчастливилось познакомиться с Вайдой. Как вам с ним работалось, когда вы репетировали спектакль «Бесы»?
— Трудно. Я вам честно скажу: иногда возникало ощущение, что я студент из Никарагуа, которому Вайда читает лекцию про Федора Михайловича Достоевского.
— Неужели все обстояло так грустно?
— Вот простой пример: в спектакле есть история с капитаном Лебядкиным, который читает стихотворение — про то, что таракан не ропщет. И Вайда вдруг говорит: «Почему таракан? Жук! Таракан — это некрасиво. Это не эстетично». У всех был шок от этих слов. Ведь в России очень часто приходится чувствовать себя тараканом, который не ропщет. На тех же репетициях «Бесов» я испытывал подобные ощущения. Но Вайда не сразу согласился с нами. А я-то слышал, что он пятьдесят лет занимается Достоевским. А было такое впечатление, что только вчера книгу в руки взял. И если бы у режиссера была другая фамилия, то я бы ушел вообще из этого спектакля. К тому же я дал обещание Галине Борисовне, которая сказала: «На полтора месяца репетиций никакого кино. Консервация в театре». Я не мог позволить себе обмануть ее, потому что она как человек мне очень близка.
— И тем не менее спектакль все же получился, держится в репертуаре.
— Мне кажется, что спектакль держится благодаря артистам. Там очень хороший, крепкий состав. Каждый из нас внес личное понимание в свою роль. Потому что для Вайды персонажи были будто карикатурные. А когда мы стали приносить на репетиции свои разработки, Вайда сказал нам: «Ребята, у меня всего полтора месяца. И если вы хотите работать над спектаклем с нуля, то сразу же приглашайте другого режиссера». Он просто взял лучшие сцены из романа и смонтировал их, как в кино. Грубо говоря, перенес сюда свой Краковский спектакль семидесятых годов. Но тогда просто что-то сказать о Достоевском, заговорить его языком — это уже была сенсация. А сегодня этого мало... Думаю, что нынешняя постановка к автору романа имеет мало отношения. Есть некая сюжетная версия. И если вы не читали «Бесов», то пройдете из пункта «а» в пункт «б» посюжетно. Вот так все развивалось, вот так все умерли. Всего доброго, приходите к нам еще.
— Вас не удивило такое поверхностное прочтение?
— Я очень был удивлен, потому что считал, что Польша близка к нам, а оказалось, что это такая далекая Европа, которая о нас слышала, мы ей интересны, но взгляд на нас у нее немножко свысока. Европейцы с нами по одной земле не ходят. «А жук красивее». Они многого не знают о нас и не стараются узнать. Когда я своему приятелю сказал: «Я не мог уйти из этого спектакля. Это же Вайда и Достоевский!», — он заметил: «Вот тобой бесы и овладели!» Точно. Я понял, что каждый все время соприкасается со своими бесами. И потом, Вайда — это эпоха для многих людей. И надо было с ней встоетиться.
— У вас ведь и дочка, несмотря на свой юный возраст, уже успела повстречаться со звездой, тоже олицетворяющей собой целую эпоху в кино.
— Да, мою старшую девочку держала на руках Ани Жирардо. Она снялась у Ахадова в фильме «Свободная женщина» практически в главной роли — ребенка, из-за которого все события и происходят. У нас даже висит фотография, где Жирардо написала: «Для Селены вся моя нежность. Ты пойдешь очень далеко. Навсегда твоя, Ани Жирардо».
— Почему у девочки такое редкое имя?
— Жена долго думала, в честь кого назвать, а потом сказала: «Мне бы хотелось, чтобы в имени нашего ребенка было твое имя и мое — Сережа и Лена». Так получилась Селена. А если бы родился парень, то назвали бы его Елисей. Но у нас родилась вторая девочка. Мы ее не планировали и не ждали, но были ей очень рады. И назвали ее Дарина, потому что это был такой подарок.
— Считается, что отцы к дочкам привязаны больше, чем к сыновьям.
— Да. Они смотрят на меня так, как сын никогда смотреть не будет. И я бы даже не хотел, чтобы он на меня так смотрел — просто потому, что он мальчик. Девчонки тебя любят в каждом своем движении. И это так здорово!
— При вашей занятости, наверное, с дочками удается провести немного времени.
— Это так, но даже не скажу «к сожалению», потому что я с ними устаю очень сильно. Иногда я не понимаю, как жена находится с ними круглые сутки на протяжении нескольких лет. Хотя я дочек обожаю, но, наверное, мужчинам сложнее с детьми. Мы все-таки больше в работе, в добыче, в активном путешествии. А просто сидеть с ребенком, говоря «люли-люли» — это час кайфуешь, а потом тихо сходишь с ума.
— Но пацана-наследника все же еще хотите?
— Ну не сейчас, попозже. Тем более, что и имя для него уже есть.